Е. СЕРВЕТТАЗ: Я помню — может быть, я сейчас перевру цитату, но вы меня поправите — когда вы говорили не про экспансионизм, но, тем не менее, про вот эту синергию двух стран. Вы, по-моему, в какой-то момент очень четко провели разницу между Украиной и Россией, когда вы сказали, что российские матери получают гробы из Чечни — в смысле, понятно, что это Россия, — а в Украину гробы не приходят. По-моему, это было очень сильно — то, что вы сказали. Надеюсь, что я не переврала ничего.

А. РОДНЯНСКИЙ: Я, безусловно, такое говорил. Мы все считали, что среди прочего удивительное украинское позиционирование страны — оно предельно антимилитаристское. Вот что было важно. То, что я чувствовал в России, кстати сказать, будучи украинцем — это, конечно, милитаризация сознания. Вот эти бесконечные разговоры о войне, этот культ армии — не памяти погибших 9 мая. Потом, когда это превратили в этот праздник победобесия, как сейчас это называют, чудовищный вот этот, где Путин идет с портретом впереди, а какие-то фрики с портретами Николая II и еще кого-то… Вот такое сейчас бывает и вначале это было. Конечно, в Украине ничего этого не было.

Знаете, в том же интервью, о котором я сейчас невольно вспомнил, я сказал, что вот в чем была тогда ошибка, поражение российской политтехнологии — они использовали свой самый сильный ресурс, в который верили безусловно и 100%. Они в Киев, когда перед оранжевой революцией были выборы Януковича и Ющенко, привезли Путина. И Путин стоял на трибуне вместе с Януковичем. И вот эта знаменитая конфетка, когда Янукович дал ему конфетку. А там был военный парад.

Так вот самое главное, что я тогда сказал — что в Украине парадов не было много лет. Понимаете, там по Крещатику танки не ездили. Во всяком случае, это никогда не было вот этим официозом. Представить себе, что это шло… Они заставили все украинские каналы это транслировать.

Тут очень важный нюанс. Украинские главные каналы — такие, как наш «1+1» или наши конкуренты — они все были частные. И мы никогда не транслировали одно и то же, нас никто не мог заставить. И сам факт, что заставили «1+1», «Интер» и еще кого-то транслировать парад с Путиным, стоящим на Крещатике вместе с Януковичем, произвел на украинцев совершенно невероятное впечатление. Потому что в России-то все каналы государственные или квазигосударственные и, соответственно, в нужную минуту там включают нужную передачу на всех этих телевизионных каналах. А тогда это не сработало. Наоборот, в обратную сторону сработало.

И вот этой милитаризации сознания, как в России, в Украине не было никак. Я говорил, что идут гробы из Чечни, что там погибают. Уже не говоря о том, что в Чечне русские люди тоже живут — в смысле, россияне. Россияне расхреначили этот несчастный Грозный к чертям во время этой войны, танки туда завели — ну, то, что все знают. Достаточно прочитать эти удивительные дневники Полины Жеребцовой про Чеченскую войну, и всё будет понятно, что это такое. Это как раз имеет прямое отношение к тому, что сегодня происходит в Украине.

Ну, слушайте, как всегда, в условиях такой квазидемократии или складывающегося в те времена авторитаризма, пытаешься уже искать, подыскивать слова. Я, естественно, пытался говорить о том, что меня волновало, и подыскивал слова. И дальше, со временем, и у меня, и у многих других этих слов оставалось всё меньше.

Вот я сейчас вижу… Я начал очень жестко выступать и писать и был вынужден уехать из России 1 марта. Вот с тех пор у меня практически больше, чем с половиной моих постоянных собеседников, назовем их так, или товарищей в прошлом, или друзей прервались отношения моментально. И я понимаю. Не потому, что они во мне разочаровались или считают, что я в чем-то неправ, или поддерживают войну — как говорят сегодня, зигуют. Не поэтому. Просто боятся. А зачем, слушайте?

Е. СЕРВЕТТАЗ: Небезопасно. 

А. РОДНЯНСКИЙ: Конечно, небезопасно. Все слушают, все читают — зачем? Если смотрят на лайки... Меня перестали лайкать все мои… Звучит, как будто бы девочки, знаете, публикующие... Но просто ты невольно видишь. Мои близкие друзья обязательно, а несколько других, которые со мной поддерживают, мне сказали честно: «Мы боимся — ты там напишешь...».

Е. СЕРВЕТТАЗ: А вообще что с вашими российскими активами? Они у вас остались? В каком они состоянии, что с ними вообще конкретно? Всё?

А. РОДНЯНСКИЙ: Всё. Конечно, сразу. А что, на самом деле оно разве могло остаться? Я сразу был готов к тому, что... Вы знаете, вот это и является, кстати, одним из ключевых факторов, которые заставляют многих людей молчать и пристраиваться к обстоятельствам. Потому что они не готовы. Жизнь за пределами России практически не просматривается. То есть гипотетически можно попробовать. Но, во-первых, документов нет, во-вторых, нет особо денег таких, которые позволили бы тебе сразу забыть а невзгодах. И самое главное, всё то, что ты построил — оно в России, и оно закончит свое существование, немедленно прекратит.

У меня в этой ситуации было несколько проще, потому что я, не знаю, в силу характера или скорее даже интуиции сделал несколько вещей или не сделал несколько вещей, которые мне сейчас очень помогли. Первое: я никогда не рассматривал российское гражданство. Несмотря на то, что я прожил 20 лет ни я, ни жена, ни дети никогда не имели российских паспортов.

Почему, я вам не могу ответить, но меня ломало. При том, что вроде бы мы стали гражданами Украины по факту распада Советского Союза. Но как-то представить себе, что я беру и отказываюсь... У меня же еще очень сильные подключение было, в особенности из-за того, что «1+1» дико важный, украиноязычный. Я сам вырос в этой двуязычной среде, масса друзей. Мне было бы перед ними безумно стыдно. И вот из этого внутреннего чувства стыда перед людьми, с которыми я даже не особо общался в тот момент, я не менял паспорт.

Точно так же я не объединял свои международные бизнесы с русскими. Почему, я вам скажу, я никогда не объединял. Они жили параллельной жизнью. Наверное, скорее всего, потому, что я отдавал себе отчет, что международные бизнесы, по мере того, как мы их развивали, были здоровыми, а российские, естественно, втягивались в огромное количество сложностей, связанных с токсичными обстоятельствами среды.

И поэтому у меня была какая-то жизнь — я просто взял и отрезал большую часть того, что у меня было. Кинокомпании померли — с ними никто не стал работать. Ну, они там в каком-то смысле еще существуют, но они не работают. Фестиваль «Кинотавр» мы просто не стали проводить. Ну, бренд мне принадлежит, да. Но что это означает? Что мы его, условно говоря, в Бельгии или в Италии будем проводить? Русский фестиваль, открытый фестиваль российского кино?

Е. СЕРВЕТТАЗ: Но это не сейчас. Вряд ли сейчас это получится.

А. РОДНЯНСКИЙ: Нет, это же фестиваль российского кино. Это важно. Я же сам его позиционировал. Я когда его купил? Как раз в 2004 году, всё шло здорово. Это произошло, когда наш фильм с продюсером и моим партнером Игорем Толстуновым, фильм режиссера Павла Чухрая «Водитель для Веры» победил на «Кинотавре». И вот после этой победы к нам с Игорем пришел Марк Рудинштейн, создатель, основатель, организатор и вдохновитель «Кинотавра», и сказал: «Слушайте, я устал, не могу». Короче, как это Ельцин сказал...

Е. СЕРВЕТТАЗ: «Я устал, я ухожу».

А. РОДНЯНСКИЙ: Да, как шутили «я устал, я мухожук». И всё. И я тогда подумал, что это самое оно, то, что надо. Закрыл международный конкурс, поскольку ну кого интересовал международный фестивальный конкурс в Сочи? Никого. А вот русский фестиваль в условиях, когда неожиданно российский кинематограф стал бурно подниматься, естественно, интересовал многих.

И вот я долгие годы… Получается, потом через пару лет Толстунов в первый кризис 2008 года ушел, и я остался делать сам этот фестиваль, очень часто вообще своими деньгами. Потерял очень много на этом. Но представить себе, что я войду в историю тем, что не спас «Кинотавр», а наоборот, его закрыл, я не мог.

Е. СЕРВЕТТАЗ: А насколько он был свободен, этот фестиваль? Я знаете что подумала: я живу большую часть своей сознательной жизни во Франции, сейчас в Швейцарии. Допустим, 2014 год и после, когда, например, все французские актеры и режиссеры писали коллективные письма. Может быть, вы помните: «Liberation», когда подписантов 20 человек, «давайте освободите Серебренникова». Или когда на «Сезарах» говорили в защиту Сенцова. Вот на «Кинотавре» у вас была вот эта свобода, чтобы кричать и как-то впрягаться за этих людей, которые страдали от режима? Вы могли это себе позволить?

А. РОДНЯНСКИЙ: Да, и Сенцова, и Серебренникова, конечно. Причем со сцены. Председатели жюри зачитывали огромные петиции с требованием освободить. Выходил, получая приз, допустим, Сокуров и говорил то же самое: освободить всех политических заключенных и так далее.

Е. СЕРВЕТТАЗ: Вам не прилетало? Если Мединский, он же...

А. РОДНЯНСКИЙ: Естественно, прилетало. Но, тем не менее, вы же спрашиваете, был ли он свободным. Свободным в России называется то, что контролируется не заранее, не предварительно, а постфактум. Это свободное. То есть если прилетает, то вы свободны. Но выживете вы или нет, это уже вопрос второй. А несвободные — это те, кто не могут себе этого позволить. Мы позволяли.

И потом всё лучшее кино было у нас. Я имею в виду, лучшее не только в смысле технически-профессиональном, а, извините меня, содержательном, художественном. Всё то, что вы знаете сильного и важного в российском кино — всё вышло из «Кинотавра». Острого, критичного. Будь это Сигарев, будь это тот же Хлебников, будь это тот же Кантемир Балагов, та же Кира Коваленко — всё это было показано там. Это огромное количество людей. Тот же Хомерики...

Назвать важных российских фильмов за последние 20 лет (я имею в виду сильные авторские картины), которые бы вышли не из «Кинотавра», нельзя. Они все были на «Кинотавре». То есть это такая институциональная площадка. Она позволяла приехать туда с коротким фильмом, потом там заинтересовать. Там была практически вся индустрия. Через фестиваль за неделю его проведения — чуть больше, чем неделю, 8 или 9 дней — проходило 5 тысяч человек. Находили своих продюсеров, приезжали, возвращались с полнометражными фильмами, очень часто получали награды или даже выигрывали, возглавляли жюри. Такое было. Например, та же Аня Меликян или тот же Хлебников, и так далее. Очень многие были.

На самом деле в этом смысле фестиваль был свободен. И конечно, поскольку жюри мы всегда приглашали возглавлять очень достойных людей, то эти люди считали необходимым высказываться. И члены жюри, и люди, получавшие награды за вклад или выходившие на сцену за своими призами — они имели полное право высказываться, и никто их в этом смысле не останавливал.

Но единственная проблема для нас была важная, что это шло в эфире. Уже опытный канал «Россия», который долгие годы показывал это — они перенесли эту трансляцию где-то позже 2-х часов ночи или 1:30 ночи. Смотрело это несколько человек, но всё равно возникали конфликты: кто-то что-то сказанул — бац, и всё. И были проблемы.

Е. СЕРВЕТТАЗ: Я вернусь к ВГТРК, на котором вышли десятки ваших сериалов.

А. РОДНЯНСКИЙ: Нет, не десятки. Как раз там считанное количество.

Е. СЕРВЕТТАЗ: Вы говорите, что вы уехали 1 марта. Вы помните ситуацию? Например, по крайней мере, на Западе это было очень ощутимо, прямо кожей. Когда американцы на каждом канале говорили, что война вот-вот начнется. Я прекрасно помню этот январь, когда даже вся финансовая площадь Женевы обсуждает, начнется ли война и когда. И я просто помню, опять же, когда я готовилась, я попала на вот эту премию, которую вам вручали — «Золотой орел» за ваши сериалы.

Александр, я не понимаю. Враг уже у ворот в январе — и вы говорите: «Спасибо ВГТРК»! Вы же знали в этот момент, кто эти люди на ВГТРК! Это же людоеды, которые перестроили вообще сознание нашей страны, сознание людей, которые сейчас говорят: «Давайте убивать украинских младенцев, я бы им кровь выпустил». Александр, вы же знали это!

А. РОДНЯНСКИЙ: Вы преувеличиваете, они этого еще не говорили. Но речь о другом. Вы тоже фразу тогда вспоминайте: «Спасибо за то, что мы сделали сериал «Седьмая симфония»». Я же не говорил: «Спасибо ВГТРК за программу Владимира Рудольфовича Киселева». А за то, что мы в течение нескольких лет при их согласии и за их финансирование делали фильм о том, как создавалась симфония Шостаковича в блокадном Ленинграде. Это было важно.

Ну слушайте, тут же такой выбор: либо эти вещи не делать... Вот мы делали для ВГТРК. Они нас использовали. Нас никогда не пускали в так называемые «хлебные» производства, где делали дешевые поточные сериалы. Нас грузили такими сложными постановочными вещами, которые, честно говоря, не очень коммерчески выгодные, но очень сложные производственно. Экранизации. Мы делали пьесы, мы делали биографию Достоевского, байопик, или делали «Белую гвардию» Булгакова. И вот делали эту историю «Седьмой симфонии». И она на самом деле достойная вещь, мне ни разу не стыдно. Мне кажется, опять же, с одной стороны, вы правы. Ко мне один раз тоже с этим кто-то обращался: «Ну как можно?».

Е. СЕРВЕТТАЗ: Нет, это не упрек. Александр, я не упрекаю. Я именно хочу понять, как можно… Там же много людей работает — сотни, десятки. Не все киселевы, понятно, но всё равно эти люди 20 лет формировали то, что сейчас происходит в России. Я поэтому. Как быть в этом всём?

А. РОДНЯНСКИЙ: Мы с вами только что говорили, что в этой ситуации люди, которые, условно говоря, подтягивают кассеты на программу Киселева, считаются тоже виноватыми. Это же вечная дискуссия. Это статьи Ясперса, или книги Ханны Арендт, или произведение Джонатана Литтелла «Благоволительницы». Вот стрелочник, который переводил стрелки поезда, который вез заключенных в лагерь смерти — он виновен, ответственен за то, что случилось, или нет?

Это же та же история. Люди жили в стране, и никто не верил ни в какую войну. Все считали, честно говоря, до последнего момента, что Путин просто поднимает ставки, опять терроризирует Запад, чего-то хочет от них добиться, запугивает и так далее. Авось у него что-то получится или не получится. Но то, что может начаться война, никто не думал. Тем более в январе, когда был «Золотой орел».

Но так или иначе, мы сделали очень хороший сериал, который на самом деле занял у нас… Мы над ним работали несколько лет. Он очень сложный, потому что в этих условиях, которые сегодня каналы предоставляют, такого рода сложные вещи делать сложно. Этот сериал должен был быть международным. То есть мы его уже обсудили с немецкими и французскими каналами. Он должен был там появиться. Мы делали вместе с ними попытку международного проекта.

И в этой ситуации поддержка госканалом этой идеи была для нас важна. А не работать с госканалом означает, давайте скажем честно, не работать вообще. Этот выбор тоже есть, безусловно. Но, опять же, это надо для себя четко сказать: мы с вами для чего существуем — для того, чтобы молчать? Тогда да, можно уехать подальше и уже там себе молчать в другом месте. Или стараться всё-таки делать что-то достойное?

Я всегда считал своей целью в кино — я это формулировал как смягчение нравов. Я всегда пытался смягчать нравы. То есть что значит, я пытался? Я выбирал проекты режиссеров и истории, которые способствовали более сложному пониманию мира, пробуждали сочувствие, пробуждали понимание, пробуждали ощущение того, что существует множественность правд.

И в этом смысле мне казалось очень важным добиваться, условно говоря, еще и большого экрана. Мы делали замечательные картины. Андрея Петровича Звягинцева я считаю великим режиссером, но его фильмы, наши последние фильмы, ни «Левиафан», ни «Нелюбовь», никогда не показывались в России по телевидению. Их нельзя было показывать. А другое дело, когда можно сделать сериал, который по факту сильно выбивается из того, что показывает телевизионный канал, и тем не менее, он его показывает.

Вот это для нас было важно. Мы пробились туда, где на самом деле ничего подобного не было. Он было не ура-патриотический, там не было вот этого, условно говоря, Сталина, принимающего единственно верное решение. Были интеллигентные люди, были даже чекисты, которые там арестовывают каких-то невинных людей.

Я понимаю, что это не звучит сегодня, во времена войны, убедительно. Но я вам просто отвечаю на вопрос не для того, чтобы каким-то образом отстоять свой светлый образ, а для того, чтобы объяснить логику огромного количества людей, которые сегодня продолжают работать. Многие считают, что да, у нас есть некая сделка с дьяволом, но мы будем делать честные вещи, которые помогают людям выживать. 140 миллионов людей живет всё-таки — объявить их всех нехорошими людьми и авторами геноцида в Буче проще простого. Но я думаю, что это же не так. Огромное количество людей были в таком же шоке, ужасе и чудовищном внутреннем конфликте с собой, когда услышали об этой Буче. Я же не говорю о тех идиотах, которые считали, что это всё придумали украинцы, которые сами там убивали.

Е. СЕРВЕТТАЗ: А каких, как вы думаете, больше? Тех, кто реально отдает отчет в том, что...?

А. РОДНЯНСКИЙ: Я не верю в цифры ВЦИОМ. Я думаю, сейчас 50 на 50. Я думаю, что в стране очень сильны антивоенные настроения, очень сильны. В социальном пузыре, в котором я обитал — там минимальное количество. Вот мне вчера мой близкий друг рассказывал про каких-то там наших общих товарищей — знаете, это обычные разговоры, — которые вдруг зигуют. И он мне объяснял: «Ну слушай, ну а что ты от них хочешь?».

Это же такой психологически понятный процесс. Вначале ты понимаешь, что не можешь оставить свой бизнес, свою семью, какие-то свои отношения — просто не можешь уехать. А раз у тебя еще и работа такая заметная, публичная, ты должен сам себе как-то что-то объяснить. У тебя несколько месяцев уходит на внутреннюю адаптацию, а потом ты начинаешь невольно воспринимать пропагандистскую логику и ее воспроизводить. Может быть, не так брутально и жестоко, как это делают по телеку, но уже вполне соответственно.

Вчера же был такой день: неожиданно в Европе встретил моих чудесных друзей из России, приехавших на несколько дней. Не буду, естественно, называть имен — все известные люди. И мне там сказала замечательная женщина: «Да, я понимаю, что сделка с дьяволом. Да я понимаю, это так. Но мы стараемся сделать так, чтобы людям, оставшимся в стране, хоть было чем дышать, хоть чуть-чуть. Потому что с утра до вечера потреблять пропагандистский мусор тоже невозможно. Значит, мы будем делать нечто совершенно другое». Люди так это себе объясняют.

Е. СЕРВЕТТАЗ: Вы же понимаете: то, что она сказала — это как раз о’кей. А ваши другие знакомые, которые зигуют — это две разные вещи. Одно дело ты молчишь, страдаешь и пытаешься сделать какой-то продукт, который, возможно, подарит им какое-то новое дыхание, более легкое, чем то, которое у них сейчас. А другое — когда ты лезешь в первые ученики и рисуешь эти зиги у себя на окнах.

А. РОДНЯНСКИЙ: Конечно! Так я вам ровно об этом и говорю: люди принимают эти обстоятельства совершенно по-разному. Я привел эти разные примеры для того, чтобы проиллюстрировать, что не все зигуют. Это не так. Вы же меня спросили: как, по-вашему, сколько. Я думаю, что 50 на 50. Я читал какие-то разного рода исследования, которые на самом деле подтверждают, что примерно половина людей в стране, несмотря на 24-часовые инъекции ненависти, которые раздаются из эфира, всё равно против войны. Им мучительно стыдно, многим из них. Да, кто-то это, может быть, иначе формулирует.

Но в любом случае, слушайте, страна в оккупации. Она под оккупацией. Чем это отличается от того, что происходит в Херсонской области или в части Запорожской области? Пришли те же жесткие парни, у которых насилие — это часть культуры. Потому что в последние 20 лет насилие стало частью российской бытовой культуры. Декриминализация домашнего насилия: каждая вторая женщина, погибшая в России, погибла от домашнего насилия. Их убивают, и за это еще и судить кого-то сложно. И мне кажется, примеров море. Пытки в тюрьмах — сколько было разговоров об этом. Пытки в полицейских участках. Сам по себе факт появления нового глагола «набутыливание». Представляете себе страну, уровень насилия в которой достигает такого масштаба и уровня, что нужен новый глагол для описания этого. «Набутыливание» — нормально?

Поэтому, конечно, в этих обстоятельствах многим очень трудно выживать. И находясь под оккупацией, люди начинают подстраиваться под обстоятельства. Мы же еще недавно жили в Советском Союзе и все вместе подстраивались. Ну что удивляться тому, что происходит в России? Просто несколько стран оказались в чуть более свободном положении — Украина в частности. А что происходит в Туркмении, мы с вами же не говорим. В Туркмении, простите меня, слово сказать нельзя. Женщинам маникюр делать нельзя и педикюр — там же запрещено. Макияж нельзя делать. Мы же об этом не говорим, весь мир не поднимается в протесте: боже мой, какое унижение. Просто как бы важная страна Россия и, естественно, самое главное, ведет агрессивную войну против Украины. Вот что стало основанием, а до этого все находили... Ну слушайте, Саудовская Аравия сильно демократическое государство? Она же при этом стратегический партнер Соединенных Штатов Америки. А по ходу они могут взять и в Стамбуле журналиста на кусочки распилить и вынести в пакетиках, аккуратненько разложить. Нормально это?

Е. СЕРВЕТТАЗ: И Франция тоже продолжает отношения, не только Америка.

А. РОДНЯНСКИЙ: Да, я ровно об этом и говорю. Поэтому я к чему говорю: мне кажется, нужно смягчать нравы. Нужно не предъявлять... Потому что вот это сильная позиция путинской пропаганды. Потому что когда им начинают предъявлять какие-то моральные претензии, они говорят: «А вы на себя посмотрите, что вы делаете». Тут и появляется операция в Ираке... Это же классические мантры пропаганды: а что американцы делали в Ираке и так далее. И действительно, а что они там делали? Это же явная ошибка. Другое дело, что ошибки и преступления других стран не являются основанием и оправданием собственных действий. Вот это самое главное.

Е. СЕРВЕТТАЗ: Вы сравнили хаос и ужасные насилия над этими правами человека, несоблюдение прав человека. Но всё равно чем отличается: в России не стреляют по мирным жителям, не бомбят дома.

А. РОДНЯНСКИЙ: Конечно, для меня это аксиома. Я считаю это настолько катастрофическим преступлением, что дальше уже некуда. Даже мои внутренние красные линии, которые мне позволяли в 2014 году, когда… Это произошло крайне неожиданно, мы не успели опомниться — бац, аннексировали Крым. При этом не было военных действий. Потом бац — началась эта операция на востоке Украины. А мы заканчивали «Левиафан». Возник дикий скандал вокруг «Левиафана», начали от нас требовать коленопреклоненных извинений на Красной площади. Ну и я как-то внутренне подумал, что да, началась эта чудовищная история в Украине, но мы будем делать такие острые фильмы. 

Что правда — мы с тех пор сделали «Левиафан», «Нелюбовь», «Дылду», «Разжимая кулаки», «Мама, я дома». Мой последний фильм в России «Мама, я дома» был как раз о войне. Отличная картина, кстати сказать, Владимира Битокова о маме, которая получает известие о том, что ее сын погиб в Сирии в частной военной компании. И она не мирится с этим — она начинает требовать, чтобы ей вернули или сына, или его тело. А эти начинают ее со всех сторон давить.

Но мы действовали. Я как-то находил какое-то внутреннее оправдание, чем я занимаюсь. Что это не пустое дело, что я не просто сижу зарабатываю деньги в стране, которая в этот момент воюет с моей родной страной. Нет, я пытаюсь ее изменить. Нет, я пытаюсь сделать то, что я хорошо умею и в какой-то степени в отношении чего я испытываю ответственность.

Но 24 февраля все красные линии были перейдены, потому что полномасштабная агрессия обнулила всё. И ты уже невольно начинаешь вот этот разговор, о котором вы, собственно говоря, и задаетесь вопросом: а как же жить после этого? Всё то, что ты до этого делал — оно же пересматривается ретроспективно и другим взглядом, понимаете? Вот мы делали в 2004 году картину «Девятая рота», а украинцы сейчас мне ее предъявляют в качестве...

Е. СЕРВЕТТАЗ: Любимый фильм Путина в какой-то момент был. По-моему, ему понравился. Нет?

А. РОДНЯНСКИЙ: Я никогда не встречался с Путиным, но он его видел. Как минимум, ему там показывали — я не ездил на показ. Но не в этом же дело. Даже если бы он любил… То, что он любил фильм Рязанова — это же не означает, что это плохие фильмы. Я сейчас не о Путине, я сейчас о другом. Фильму, который в тот момент был скорее таким средством для того, чтобы вылечить это чувство пораженчества, которое возникло после распада Советского Союза у многих россиян, вдруг предъявляют такую имперскость, знаете, чуть ли не генезис нынешней агрессии проводят от таких фильмов. В 2005 году даже мысли такой ни у кого не было, даже близко. И в 2007, и в 2008, и в 2010, и даже в 2012. Это 2022 год. Потому что каждое время, каждое событие окрашивает прошлое своими цветами. Мне кажется, не стоит уподобляться путинской историографии, которая так резво переписывает историю каждый раз в своих собственных интересах. Сейчас, вы знаете, они Александра Невского возродили, вот этот мифический образ. Сначала сравнивали с Петром I.

Е. СЕРВЕТТАЗ: Еще вернусь к Украине и к переговорному процессу. Можно ли говорить, что вы тоже сыграли некоторую роль в переговорном процессе? Вы знакомы с Зеленским еще со времен его актерской деятельности, то есть вообще 100 лет назад. А Абрамович — наверное, могли познакомиться через «Кинотавр», «Искусство кино», в каком-то таком контексте. Опять же, может быть, я ошибаюсь. Мы знаем, что Роман Абрамович сыграл свою роль на переговорах. Можно ли сказать, что вы таким образом тоже сыграли свою роль? Какой вы эту роль видите?

А. РОДНЯНСКИЙ: Смотрите, я очень хорошо знаком, как вы совершенно справедливо сказали, не только с Зеленским, а со всем нынешним — ну, не со всем, но с основной частью украинского руководства. Я очень хорошо знаю и первого помощника президента с тех же пор, в прошлом его партнера по «Кварталу-95» Сергея Шефира. Я знаком очень хорошо и очень давно с главой Офиса президента Андреем Ермаком. Я работал с министром обороны — в свое время он был нашим юристом, я имею в виду, представлял мои интересы — Алексеем Резниковым. Ну, это небольшой мир — понятно, что я знаю всех.

Когда началась война, первым позвонил мой сын, а через час позвонили из Офиса президента и попросили найти хоть кого-то, кто мог бы быть полезен в разговоре с Кремлем. Потому что они, естественно, моментально разочаровались (и давно уже разочаровались) и считали крайне неэффективными контакты, которые у них были, официальные, и им нужен был кто-то. И они считали, что нужен бизнесмен.

Романа Аркадьевича я знал действительно давно, и не только по кино, но и раньше. Я надеюсь, что я сыграл некую роль в увлечении его кинематографом, потому что за последние годы — это уже отдельный, в сторону разговор — Абрамович сыграл колоссальную роль, сопоставимую по масштабам с Министерством культуры Российской Федерации, только в сегменте поддержки независимой культуры. Будь это театр, будь это визуальное искусство, кинематограф, балет — всё, что угодно. Невероятно много, и при этом он не злоупотреблял своей фамилией. Он не очень любит в этом смысле светиться, но помогает очень многим.

И да, на самом деле Роман Аркадьевич… Опять же, чуть-чуть поправлю вас: он не сыграл тогда некую роль — мира же не достигли. Но он играет колоссально. И сегодня, конечно. Но это не мирные переговоры. Мирных переговоров нет — там сейчас нет возможности, как я понимаю, достичь мира. Это военные переговоры. Переговоры об обмене пленными, об обмене телами, об обмене ранеными, о гуманитарных коридорах, извините меня, о зерне. В этом всём он принимал участие и сыграл колоссально важную роль в том, что удавалось добиваться.

Моя роль? Поскольку я знаком с обоими, с двумя сторонами очень хорошо, меня иногда украинцы использовали для того, чтобы разобраться. При том, что они вроде бы говорят на одном русском языке во время переговоров, но подразумевают совершенно разное, поэтому подчас могут использовать для того, чтобы я перевел с русского на русский какие-то слова. Причем с двух сторон — меня спрашивают и про украинцев тоже, потому что я как бы понимаю обе ментальности. Но я не часть переговоров ни в коем случае, и даже близко. Но я счастлив сделать всё, что я могу, для того, чтобы кому-то, кто участвует и ведет переговоры, помочь достичь мирного соглашения.

Е. СЕРВЕТТАЗ: Я поняла, что никто никогда не скажет в этот момент о содержании этих переговоров. Но дайте, что ли, какую-то надежду, если она есть. А если нет, то...

А. РОДНЯНСКИЙ: Я лично считаю, что ситуация пока трагичная и что обе стороны верят в возможность собственной победы, и поэтому мы, к сожалению, находимся в ситуации, которая пока ничего, кроме длительной, затяжной, кровавой и очень жестокой войны, не обещает. К сожалению.

Е. СЕРВЕТТАЗ: Свое будущее вы видите где — в России или в Украине?

А. РОДНЯНСКИЙ: Я всегда, находясь в России, находясь в Украине, строил свое будущее как международного профессионала. Всегда. Я в Украине строил международный телевизионный канал, я в России построил международную корпорацию — в обоих случаях. Я сделал массу фильмов, которые были международно успешные. У меня были 4 фильма, номинированные на «Оскар», был фильм, получивший «Золотой глобус», есть фильм, получивший «Сезар» — единственный в истории советского и российского кинематографа. У меня есть постоянное стратегическое партнерство с компанией Apple TV+ — наверное, главным или одним из главных участников современного кинематографического и сериального процесса.

Я, безусловно, хочу сделать фильм, имеющий отношение к российской и украинской аудитории, способный объяснить случившееся и выказать сочувствие жертвам. Это важно. Но при этом я очень хочу делать универсальные фильмы, понятные глобальным аудиториям. Я всю жизнь работал для этого и, скорее всего, не откажусь.

Да, я буду очень много делать в Украине. Если окажусь полезным молодым и талантливым людям, которые там, безусловно, появятся — полезным в том, чтобы они осуществили свои замыслы — я буду счастлив это сделать. С российскими режиссерами, с которыми я работал, я продолжаю работать. И Кантемир Балагов, и Кира Коваленко работают над новыми фильмами. Я надеюсь, они сейчас осуществляют их в Америке. Андрей Петрович Звягинцев живет во Франции. Я надеюсь, наш следующий фильм будет сделан оттуда. Но это уже будут международные фильмы больших русских режиссеров. Как и, вероятно, международные фильмы новых интересных украинских режиссеров. У меня есть проект с одним из самых ярких и талантливых украинцев.

Вот это мое представление о будущем. Я хочу делать важные фильмы и сериалы, способные объединять людей и, повторюсь, смягчать нравы. Мне кажется, сейчас в мире, в котором мы стоим даже не на пороге, а, наверное, находимся уже внутри Третьей мировой войны — просто она очень отличается от Второй тем, что она гибридная, то есть очень много элементов информационной войны, очень много элементов горячей войны, и вообще длинный процесс с активными и пассивными фазами — мне кажется, очень важно делать кино и сериалы, способные вызывать сочувствие, сострадание и эмпатию. Потому что то, что случилось в России — это чудовищная вещь, которую лучше всего охарактеризовал Звягинцев, назвав свой фильм «Нелюбовь»: неспособность людей испытывать эмпатию и сострадание к ближнему, даже если этот ближний — член твоей собственной семьи.

И мне кажется, что с этим может справляться кино и культура. Но это такое мое наивное представление. Я вырос в кинематографической семье и я привык верить в магическую силу кино. Может быть, я ошибаюсь, но уже поздно исправляться.

Е. СЕРВЕТТАЗ: Спасибо, Александр! Александр Роднянский. Спасибо за этот «Непростой разговор».